Человек слишком часто животное, а не человек. Особенно это заметно, когда человек больше думает о животных, чем о собратьях по роду. Конечно, обычно это делается с самыми лучшими намерениями – например, чтобы укрепить веру в Богочеловека, укрепить через символ, аллегорию, басню. Так было в Средние века, когда Христа любили сравнивать чуть ли не со всей фауной: и с пеликаном, и со львом, и со слоном; а уж с лисицей и птицей Иисус и сам себя сравнивал.

Басни всегда признак отсутствия свободы, и не только свободы называть вещи своими именами, но и свободы учиться. Впрочем, обе свободы связаны друг с другом. Не случайно в XII-XIII веках в Европе стали особенно популярны «бестиарии», сборники рассказов о животных как символах. Эти бестиарии использовали в качестве учебников для членов новых, очень популярых тогда монашеских орденов – августинцев, цистерцианцев, и именно для тех членов, которые пожизненно были обречены оставаться безграмотными и служить Богу физическим трудом. На Руси, впрочем, эти же бестиарии тоже были очень популярны еще и в XVII веке под своим греческим названием «физиологи». Только на Западе пользовались вариантом, восходившим к Исидору Севильскому, а на Руси – к византийскому автору Косьме Индикоплевсту.

Впрочем, фантастические представления о слонах восходят к дохристианским временам. Самое странное отражено в славянском названии слона – тот, кто прислоняется. Филологам ужасно хотелось найти какое-то другое объяснение слову «слон», пытались даже возвести его к тюркскому «аслан», то есть, «лев» (произошло же русское слово «лошадь» от тюркского «алаша ат»). Но по каким-то их расчетам выходило, что невозможно из льва сделать слона.

Слон прислоняется, чтобы поспать, а охотятся на слона, полагали европейцы, знакомые с охотой на слонов только по её трофеям, очень просто: подпилят дерево, слон и упадет и подняться не может. Тогда он трубит, и вот здесь фантазия делала очень странный ход: якобы не может помочь упавшему слону ни равный ему по размеру слон, ни даже двенадцать слонов, а только слоненок. Фантазия, очевидно, предполагала, что взрослым слонам мешают бивни, которыми они могут поранить падшего, а слоненок орудует хоботом невозбранно; наглядная иллюстрация к призыву Иисуса не обременять себя мечом.

Взрослого же слона сравнивали с Законом, который может топтаться вокруг падшего существа, но не может помочь ему встать. Что до двенадцати слонов, то в толковании Исидора Севильского это – двенадцать пророков Ветхого Завета, которые предшествуют Христу, но не заменяют Его. А в древнерусских рукописях двенадцать слонов – это двенадцать апостолов, которые, впрочем, тоже не могут составить одного Христа (в секулярное наше время чаще говорят «из ста кроликов не составишь одного слона»). Ну и не нужно апостолу быть слоном, ему нужно слоняться.

Впрочем, слоненок вырастает, и взрослый слон тоже был символом Христа, но в силу опять же плохого знания слоновьей физиологии: полагали, что слоны верные супруги, потому что они не питают интереса к половой жизни и совокупляются раз в жизни, да и то, если слониха найдет корень мандрагоры, съест сама и супруга покормит. На слонов переносили, видимо, справедливое по отношению к людям наблюдение: ожирение вредно. И если средневековые христиане считали развратом заниматься любовью при свете дня, видя лицо любимого, то они же считали, что слоны – символ особого целомудрия, поскольку совокупляются спина к спине.

Любовь, которая боится взглянуть в лицо любимому, даже когда взлянуть в лицо возможно (ведь у Христа есть лицо, в отличие от Бога Отца), это любовь неподдельная, только опасно боязливая. Она больше боится потерять Любимого, чем стремится увидеть Его. И слон для средневекового человека – символ не столько Христа, сколько борьбы с сатаной. Слон - символ крестоносцев, и слона рисовали с башней, полной лучников, на спине. Слон – символ борьбы с мировым злом, и слона рисовали сражающимся с драконом, который, словно сатана, подстерегает слонов, опутывает их ноги длинным своим хвостом и душит их длинной своей шеей.

Европейцы периодически получали слонов в подарок от разных восточных властителей. Было в этом что-то ужасно символическое: с Востока свет, Христос родился на Востоке, вот и слоны оттуда же. Один из лучших рассказов для детей, написанных в России в XX веке, это рассказ Куприна о девочке, которая выздоровела от тяжелой болезни, когда к ней в квартиру привели по ее просьбе слона – простой, но трогательный парафраз евангельского чуда воскрешения Иисусом дочери богатого иудея. Но если уж следовать такому символизму, то выходит ужас буквальный, потому что дареные слоны быстро умирали в европейском климате, не прожив не только положенных по бестиарию трех веков, а и трех лет не протянув.

Может быть, поэтому европейцы, разочаровавшись как в недолговечной капризности и смертности слонов, так и во Христе, в неверующем XX веке сделали слона еще и символом неверия. Для этого воспользовались притчей с того же Востока: о слепых, которые ощупывали разные части слоновьего тела и потому делали разные выводы о том, что такое слон: веревка, колонна или блин. Впрочем, неверие, которое убегает в символизм, страдает тем же примитивизмом, что и вера в символы. Поэтому уже к концу XX века общим местом в христианской проповеди стало сравнение Христа со слоном уже в том смысле, что как слепой не в состоянии объять необъятного, так и христиане не в силах ни поодиночку, не вместе объять Христа и познать Его. И это, подчеркивает современное христианство, очень хорошо – или, во всяком случае, это именно тот случай, когда истина жива и здорова, близка и доступна, но одновременно выше нашего понимания, властолюбия и эгоизма. А к тому же еще и без клыков, потому что все-таки Иисус – не столько слон, сколько слонёнок, ведь Его пришествие в полноте еще впереди.